***
…и при чём тут олигархи? Человечество проворовалось! Кроманьонцы, мля… Одно слово – кроманьонцы…
***
Сколько раз, сидя где-нибудь в кафешке-пивнушке, в компании серьёзных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?
Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз обнаруживал – а, пожалуй что, догадка не зряшная. Завидуют. Интонацию не обманешь.
…да и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, вы ходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены – пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, кабы так вывернуты были руки, что: «Возьми!.. Возьми…» кричали, а не «Дай, дай!»…
Но тогда и человечество было бы иным, не таким, как теперь. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще, – жалко человечишку…
***
После Коперника человек растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной.
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он – велик. Тогда он пуп земли, царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь – вершили!
***
«…будто это простое полено,
Из которого выдрали нерв,
Деревянные стены вселенной
Изнутри точит вдумчивый червь,
Под беспечною кроною лета
Он глюкозною грёзой поэта
Наливается, тих и багров,
И громадными гроздьями света
Осыпается осень миров…»
***
Сторонние люди – нынешние великаны. Они не такие, как все, они – мощные неандертальцы (несмотря на невзрачную видимость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то ищу, о них пою. Они не такие…
Те куски, что вошли в эту книгу – о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом Чудике-Идиоте, Певчем Гаде, и о многих других, с которыми ещё встретимся – вот они-то и есть сторонние люди.
Они – Дети! И это главное.
Как нож сквозь масло, проходят они сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И – не унывают, не унывают, не унывают никогда!..
***
А все последние столетия русская (светская) поэзия, по форме своей и по приёмам, так или иначе зависящим от формы, была европейской. Бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлаботоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация, других образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе (почти к себе), к вершинам, доныне сверкающим в хрестоматиях.
Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на её истоки.
Молодой Пушкин вышел из Парни, из его «Войны богов», насквозь пропитанной светским, «европейски утончённым» развратом, чем и объясняется фривольность ранних сочинений. Собственно русский Пушкин начинается с отеческих преданий, с «Руслана и Людмилы», с великого вступления к поэме: «У Лукоморья дуб зелёный…»
***
…ближе к полдню Зуб подошёл к Реке, сверкнувшей на солнце весёлыми искрами. Всё. Туда, за Реку, нельзя. За Рекой – Другие. С Другими был давний, никогда не нарушавшийся договор – они сами по себе, мы сами по себе. И это длилось с незапамятных времён. Нельзя, и всё. И вам хорошо, и нам. Так рассудили когда-то сами Великаны – передавали из поколения в поколение старики.
Великаны обитали за ближним хребтом, но наведываться к ним, даже за простым советом без чрезвычайной надобности не полагалось. Да и сами, без помощи Великанов, управлялись неплохо. До поры до времени…
Зуб наклонился к прозрачной Реке и зачерпнул – пригоршню за пригоршней – вкусную ледяную воду. Напился вдоволь, медленно встал с коленей и распрямился во весь рост. Томила полдневная жара. Зуб скинул меховое оплечье, снова зачерпнул воды и стал протирать мокрыми холодными ладонями запотевшие плечи, спину, шею.
Силы и бодрость возвращались. На всякий случай Зуб оглядел местность, тропу к водопою, невдалеке от которой скрывалась под ветвями и травой его западня, не прячется ли кто в кустах. Никого, кажется, не было. Река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем…
И вдруг, неподалёку от берега, в воде плеснула большая, белая рыба! Зуб внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…
И тут он увидел её…
***
Поэзия… что это такое, кто такая? Вопросы. Особенно остры о русской. Несмотря на гениальные взлёты, она во многом так и осталась европейской – по форме в первую очередь. Ну, разве можно русские былины – с их протягновенным ритмом, с их долгим дыханием, объемлющим всю долготу русских немеряных пространств – сравнить со светской поэзией? Пол-страницы занимает один только проход по борозде Сеятеля, зачерпывание из лукошка пригоршни зерна и разброс её в правую сторону. Ещё пол-страницы – по левую. Вот это Ритм! А исторические, народные песни, колыбельные, сказки, пословицы, поговорки, загадки?..
По форме светская поэзия была и осталась европейской. Это в первую очередь.
А во вторую – по содержанию.
Да, осталась европейской, и не столько по сути (глубоко русской в великих образцах), сколько по тому содержанию, что неизбежно несло в себе следы «орфического» соблазна, основанного на грехе, на любовании грехом, на сладострастии.
Предшествовавшие силлаботонической поэзии два века (16-й, 17-й) были тоже не русскими в нашей светской поэзии. Подчёркиваю, – народная поэзия, в отличие от светской, всегда была исконно русской. Как по форме, так и по сути. Но она была устной, и шла она, параллельно письменной, – вдоль…
***
«…ни моды, ни мёда, ни блуда, ни яда,
Ни сада… какая ты, к ляду, наяда?..»
***
4. Таянье тайны
Ни блуда, ни яда не выцедить из силлабического, слогового русского стиха.
Но зато уж из послереформенного, силлаботонического – сколько угодно.
Даже более чем.
Раскололась русская светская поэзия на два материка – до реформы, и – после реформы. Настоящими реформаторами нужно признать всё же не Тредиаковского с Ломоносовым, они лишь первопроходцы, честь и хвала, а в первую очередь – Баркова, а вослед за ним Пушкина, т.е. главных создателей более свободного, современного языка в русской поэзии.
Только после них так отчётливо стала ясна эта «реформа», которая, по глубинной сути, ни хрена не стоила. Подлинно свободный русский стих остался и остаётся там – в былинах, сказах, народных песнях.
***
…да ведь и весь русский мир чуть ли не изначально был расколот на два лагеря. На Чёрную и Белую кость. Эту бытийную трагедию ещё только предстоит осознать, добравшись сперва до Русского Раскола, а потом и до дружинно-княжеского культа…
Но пока – о последствиях поэтических.
В 16—17 веках царствовала в России польско-латинская силлабика, очень неудобная для русского языка, словно телега на квадратных колёсах…
Но вот что удивительно – этот слоговой, а не тонический стих практически исключал соблазн сладострастия. Самые крупные поэты той поры Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Сильвестр Медведев писали назидания и поучения юношеству о почитании старших, особенно родителей, правила поведения в церкви, в быту – и ничего более. Не знаю, как тогда воспринимались эти вирши, сегодня их мало кто способен прочесть без зевоты. Одно несомненное достоинство у тех виршей было – полная свобода от греха, соблазна сладострастия, приплывшего к нам с «раскрепощением» современного силлаботонического стиха, основы которого принято вести от Пушкина. Вообще-то, повторим сказанное, надо бы вести его от Баркова, настоящего учителя А.С.Пушкина. У Баркова он воспринял главное – современный русский, раскрепощённый, «пушкинский» язык… но не в этом суть.
Суть в том, что магический кристалл, о котором писал Пушкин, оказывается вовсе не статичным, но – подвижным. И при небольшом даже повороте его во времени некоторые грани и стороны этого кристалла уходят в тень, а из тени выступают иные, дотоле не очень-то видимые…
***
…большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег. Зуб едва не свалился на землю.
В глазах у него потемнело. Потряс головой, взгляд слегка прояснился…
Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде.
Зуб очень любил свою покойную жену Пикальку, не мог забыть ни её, ни первые юношеские их встречи. Никто из девушек племени так и не смог завоевать его сердца. А хотели многие! Зуб был завидной добычей. Ещё бы! Широченные плечи, котлом выпиравшая грудь, крепкие руки, короткие, но очень мускулистые ноги, выдающиеся скулы и мощные челюсти. Почти двухметровый, он казался великаном среди низкорослых соплеменников, и у него была лучшая после Родоначальника пещера. Но Пикалька, любимая Пикалька…
Он постоянно вспоминал её и грустил, всегда грустил, вспоминая. Вот и теперь, глядя из-за ветвей на диво дивное, явившееся из воды, невольно сравнивал с родной Пикалькой. Жена его, хотя и была самой маленькой среди девушек племени, казалась теперь Зубу очень крупной женщиной. Да и выглядела совсем иначе.
У Пикальки была смуглая кожа, широкие бёдра, плотные мускулистые ляжки, и груди совсем не так вызывающе торчали, как у этой белокожей незнакомки. У этой они прямо торпорщились алыми сосками, задранными чуть ли не в самые небеса. У Пикальки груди, даже в ранней молодости, ещё до родов, свисали нежными полными мешочками до самого пупка. И это очень нравилось Зубу.
Это говорило о здоровье будущей матери. Зато когда уж наливались молоком, становились прямо-таки необъятными. Такими грудями можно было выкормить не двух и не трёх детишек, а, пожалуй что, пятерых. И правда, излишек молока Пикалька сдаивала в большую каменную чашу и относила в закут молоденьким козлятам. А потом, смеясь, говорила Зубу, что у неё не трое сыночков, а ещё добрая половина закута…
Зуб неотрывно глядел на незнакомку и никак не мог понять кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небезопасную реку?.. Осторожными манёврами охотника, неслышным и незамеченным он перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по её белому телу, повторяя все диковинные, дотоле невиданные Зубом изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло, казалось Зубу, вздёрнутых, необычно белых грудей, зависали на бёдрах, на ржаном, нежно искурчавленном лобке. А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске, и при полуобороте незнакомки в теневую сторону, вдруг отчётливо озарилась багряным светом.
Зуб молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька…»
***
…наряду с ошеломительным расширением информационных полей, с внедрением интернета как бы сама собою стала раскадровываться панорама столетий русской литературы, поэзии. И вот, предстала вдруг она, словно поднятая, взвешенная на ладони и сильно уменьшившаяся прелестная игрушечка.
Отчётливо зримая. Оче-видная.
Гораздо явственнее, нежели прежде, проступили сквозь столетия «изящной литературы» подлинные, корневые истоки великой русской Поэзии. Осозналось, наконец, что светская поэзия со всеми её гениальными взлётами, лишь верхушка айсберга, сверкающая её вершина.
Стоит только вновь, через столетия, проникнуть незамутнённым взглядом в истоки русского поэтического мира, чтобы увидеть там, в чистых истоках не европейские и не азиатские формы, а именно что – русские. Во всей их уникальности.
Но вот беда, после двух веков безусловно гениальной светской поэзии (исключение, пожалуй, лишь самородок Кольцов, словно бы из глубин народных возникший) современному читателю кажется, что иного и быть-то не могло, иное просто невообразимо. Ещё бы, такие имена! Пушкин, Лермонтов, Тютчев…
Имена мощные, что говорить.
Но исподволь сложилось ощущение, что современному читателю потребна уже не столько русская, сколько изящная поэзия. А вот отсюда совсем недалеко до пресловутых: «ищячная словесность» и «сделайте нам красиво». То есть – гладенько…
Лишь в 20 веке, после Революции, потрясшей все «европейские» основы и уклады, самым гениальным поэтам удалось заглянуть через те сверкающие (и – ослепляющие) вершины, приникнуть к истокам, и от них уже вести свою поэтическую, духовную летопись русского мира.
Это удалось Велимиру Хлебникову, Ксении Некрасовой, Андрею Платонову (он поэт, каждой строчкой поэт!).
***
…нет, всё-таки придётся употребить похабное слово. «Бренд». Не хочется, но придётся. И где? В разговоре о России. Ну, нету русского бренду у русской поэзии в мире! Нету. И весь сказ.
Можно не продолжать, ситуация ясна и печальна. Но вот, именно во преодоление печали придётся развернуться.
У русской великой прозы бренд есть. Она более русская, чем поэзия. Романы Толстого, Достоевского, странные, никем не понятые пьесы Чехова – это уже давно и прочно мировой бренд.
А вот ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Тютчева, ни остальных наших – самых гениальных! – поэтов на западе не знают. И знать не хотят. А зачем? Наши поэтические классики открывали для России Европу, а Европе зачем себя снова открывать, да ещё через сомнительные переводы? Европе нужна корневая суть России. А строчить столбиками они и сами умеют. Приличия ради хвалят наших классиков, но не ценят. Во всяком случае так, как мы ценим Гомера и Данте, как их фольклор и мифы – от древнегреческих до скандинавских… – нет, не ценят.
***
А вот что оценили бы, так это воистину русское. Если раскрутить и с толком подать. Как русский балет, к примеру. Но для раскрутки и подачи русской поэзии одного подвижника, даже такого мощного как Дягилев, мало. Здесь должна быть государева воля. А главное – государственная, толково продуманная, поступательная, долговременная программа, а не компанейщина к дате.
Что, собственно нужно? Да не так уж и много. Собрать для начала с десяток хороших актёров, по-настоящему, задушевно умеющих петь народные песни, несколько талантливых поэтов, глубоко знающих и любящих русскую поэзию, несколько очень толковых учёных-фольклористов.
И всё, пожалуй, для начала команда готова. При условии, разумеется, что средства (да совсем невеликие, в сравнении с величием задачи!) выделены.
Итак, начинаем. Мы поднимаем первый из главных наших кладов – былины. И северного, и киевского цикла, и все другие циклы. Отдельно поднимаем пласт сказок. Сказительниц ещё можно найти. Не без труда, но можно.
Отдельно – пословицы, поговорки, байки, былички, загадки. Отдельно – исторические и лирические народные песни, колыбельные.
То есть, поднимаем единственно способное создать настоящий русский бренд в области поэзии для «цивилизованного» мира. И только это воистину интересно на Западе и Востоке – корневая Русь. Им интересно знать не только про опошленную «загадочную русскую душу», но главное – откуда мы взялись, такие великие и ужасные, и пошли быть? Светская поэзия этого не дала и не даст.
Весь мир интересуют не наши споры западников и славянофилов, и даже не татарщина наша, а то, что скрывается подалее, в дотатарской Руси. Там, где формировалась национальная одежда, орнамент, обычаи и манеры, характер. Великая Традиция. То есть, их интересует (и тут не откажешь в естественности интереса) – НАШЕ.