Элен приподнялась, пытаясь встать. Бетси свалилась к её ногам. Где-то светились звёзды. Звёзды, угловатые, напоминающие лебедей, летели, вращались, сталкивались друг с другом, на мгновенье окрашивая всё в пламенеющий ярко-красный или жёлто-зелёный цвет.
– Тебе плохо?
Бетси открыла глаза. Элен. На коленях, её губы у моего носа – длинная!
– Пойдём в ванную… вот… вот так…
– Элен! – вскрикнула Бес и вырвавшись у поднимавшей её под локти подруги упала на паркетный или каменный пол.
Снова жёлто-зелёный экран, красные круги, звёзды-лебеди… Снова (слова) тебе плохо. Бетси выговорила, что справится сама. Кое-как поднявшись, она понеслась в ванную. Добравшись, захлопнула дверь, защёлкнула и нечаянно рухнула на пол, хватаясь за раковину. Поднявшись, скользя влажными руками по зеркалу и не узнавая своих глаз, опять повалилась вниз. На полу она подняла белые тоненькие трусики.
Больше ничего. Ничего! Ничего…
Это мокрые трусики Элен. Славная девочка из романа. Маленькая. Ма-а-аленькая. А-ха-ха! Мамочка!
Распластавшись на полу, Бес засовывала трусики в рот, поглотив их все, она вскочила и врезалась головой в зеркало.
Очнувшись в осколках, она, вытащив трусики, высунула язык, самое большое клинообразное его отражение она подняла и лизнула его зазубренный, косоотломившийся край. Какое-то странное волнение, неприятное как прикосновение холодного металла, передавалось от левой руки к сердцу. … долго ждала, когда из царапины появится кровь. Вдруг она… и ещё раз, ещё, ещё – больше! Рука напряглась… У правой руки, казалось, отскочил мизинец… Бес смотрела, оскалясь и плача, на четыре разъехавшиеся ранки, так похожие своими заворотами на эту облупленную вишню, нет, лучше черешню, она вкуснее, хотя я никогда не удосуживалась её… Боже! Только кровь мешает… и опять – вишня… Бес видела что-то белое в ране и подумала, что это кость… Волосы, совсем длинные, как рука, лежали на полу в крови – глаз Бес тоже лежал на полу рядом с осколком зеркала… Сначала Бес извивалась и хваталась за рану, но потом затихла.
В дверь стучали. Потом дверь распахнулась…
Спросите девчонку, хочет ли она пойти с Вами посмотреть на лунное затмение, случающееся один раз в сто лет! Феерия под запрокинутыми взглядами в небо. Нет, она не хочет. Не хочет. Не не может, а не хочет. Кому какое дело-то!
Постыдно… А ты, Фредди, об этом пожалеешь. Гнусный нахал! Полюбить такую… куклу! Как размалёвана… И учится наверно неважно – сразу видно!.. новенькая!
Она и вправду училась плохо и на три года старше… что за чушь! Сколько проклятий. И это почти у каждого… Умники и умницы – это дебилы, очкарики-недотёпы, девочки с косичками, маменькины сыночки и дочки. Дура!
Как всегда. Всё хорошо и светло. Лицо Элен. Очнулась я. Приподняла перебинтованную руку. Жалюзи (спальни) открыты, и там темно. И здесь, но не очень.
Беth больно шевельнулась, хотела встать, но словно придавленная бетонной плитой откинулась на подушку, потолок показался такой плитой, которая вот-вот сорвётся вниз.
Эта дрянная Элен, как напившаяся в первый раз малолетка, повалившаяся сразу на спинку, смеялась дурманом, едва не падая кувырком назад, вскакивала, подпрыгивала, накрываясь дождём волос, снова вздымала лицо к небу, к потолку, и, задыхаясь, смеялась с эхом режущего горького плача внутри.
И мне хочется кричать. Но что-то, чёрный паучище что ли, въелся в горле и душит шероховатыми лапами голос, забирая в клейкий кокон все мысленные слова. Проглотить! плюнуть… что же… е…
Элен запрыгнула на кровать, встала во весь рост, расставив ноги, так что Бес видела их полностью. Мотнув головой, Бес больно дёрнула растоптанные свои чёрные волосы, теперь приковывавшие её. Приковавшие её взгляд и сердце неподвижно. С треском и искорками стянула майку, бросила на растёкшуюся уже, мутную, никем не замеченную свечу, окаменела. В темноте комнаты тело Элен казалось вылитым из раскалённого железа. Боязливо освещая нежно-розовым эту клетчатую тьму, оно заставляло губы Беth, вздрагивающие от малейшего шума дыханья, оплошно несдерживаемого после остановки сердечка, вызывающе-пугающего как грозные громовые раскаты, обжигаться, мгновенно отдёргиваясь, ёжиться и снова вздрагивать… В воздух уже впрыснут этот чёрный запах, вот он медленно рассасывается, растекается, как алкогольное тепло в желудке, тает как кубик сахара в кафе-кофе, смешивает свою темноватенькую суть первых капель урины в водице на донышке клозета [души]…
Когда наступает ночь, я смотрю в окно. Вижу город и мне больно. Я плачу. Мне же больно. Я иду по городу, ловлю манящий блеск огней. Одна и мне всё равно. Я делаю, что хочу. Хотя о многом сожалею. А вообще – нет! А дома опять спать, чистить зубы, учебник экономики, фильм про девушку с большими зубами из бедной семьи… Я уже всё… Спокойной ночи…
Ffffuuuuuckkk!!! Х / * / формат / Х / конец // Х
Ты посмотри, ровный розовый загар, везде, ни черноты волос, ни морщин, ни мурашек… Гладкое блестящее тело. Кукла на три года старше! Мёртвая статуя. Раскалённая для неё, только в этот момент вылитая вся из столько лет уварившегося желания. Потуши, остынь, нельзя, не время! А сейчас – с неба на кровать, вся до капли, всё до капли. Капли по полированным ногам.
Влетев в растопыренные веки оконца, стеклянным шаром по всему телу Бес прокатился холодный выдох ветра.
Статуя Элен с застывшим ужасом насилия на презрительно расслабленном в этом нечеловеческом напряжении лице… Извергает, выплёвывает, выжёвывает наружу словечко, потом другое, и ещё – со звуком протыкаемого сырого мяса… только губы, полные, живые, дразнящие. Мёртвой белизной поблёскивают острые зубки, пытающиеся при каждом произнесении бесстыдного th раскусить изворотливый язык, против их воли прорывавшийся на опасное свидание к похотливым сёстрам-близнецам губкам.
…любимую мою Рут Баркер, с которой мы были как близняшки – начинали краситься – одинаково, круто управлялись с феном… она всё хотела поразить мир своими гениальными рисунками и влюбиться – пожениться с таким же отъехавшим художником… Утянули наверх, по лестнице, на второй этаж. Скинули её солдатские башмаки с блестящими острыми… Она то кисло плачется, то дико смеётся и требует "Ещё, ещё этой краски… до рассвета!". Она чего-то обглоталась. Ей 14, им по 18, трое. Нижний этаж для танцев.
Раньше мечтала. Теперь твоя Бес находит её с закаченными глазами, рассеянной и расслабленно-нервозной… В потоке длинных чёрных машин с сорокалетними бандитами-уродами типа Дж. Карта и С. Левена. Зачем всё это? А! А! а? а-а…
Последний раз видела её… Элен уже 16 (17) -летняя, с шикарной квартирой – мраморная сантехника и всё такое…
В каком-то баре… Привет, говорит. Знаешь, какой самый хардовый, чувственный и гигиенический способ мастурбации?
Свои два пальчика в напальчниках?! – я не стесняюсь.
Ноу, киска, ноу-хау. Берёшь мощную низкочастотную колонку – у тебя наверняка есть такие – кладёшь на пол, решётку лучше снять…
Ну и что?
Не спеши… Каков основной принцип мастурбации?
Я не стесняюсь.
– Принцип? – та грязь, которую стыдно даже и предлагать партнёру, реализована…
– Wrong way. Вибрация! Колонку надо оседлать! И включаешь Limp bizkit или "Спайсов", если тебе больше нравятся… Только сразу не делай на всю, а то ты такая… сама диафрагма может касаться…
– Тогда можно фаллос приделать к ней! – выпалила я как дура.
– Может ко мне… заглянем?.. м-м…
Нет, нет… я стесняюсь.
Вдруг представляется мне, что под кожей Элен есть кости, скелет, а всё остальное – это просто мясо, кровь, вода, и всё это уходит своими соками в мозг, который сам какая-то слизь с крошками зеркала… и это можно любить? ну нет уж! это только привести в состояние равновесия – то есть искромсать! А где ж душонка – в печёнках! в этих всяких внутренностях и соках! Всё материально, только разная материя, разные виды! и видов этих бесконечно… А что такое "бесконечно"? По-человечески это не могу понять, как четыре страницы из "Капитала", на которых дремала вчера три часа! Человек не может осознать такую вещь! Вселенная-де бесконечна, а как это так бесконечна?!! Вот если наша галактика – один атом в другом мире, макромире! а один атом в составе меня, допустим, это галактика в каком-нибудь микромире, и так, по типу матрёшек русских, всё до бесконечности! Только так может существовать бесконечность! Миллиарды миллиардов разных миров, галактик, синих там или зелёных планет и городов в одних этих губах!!! Элен, ау, Элен! неужели ты не понимаешь этого, когда бьёшься в экстазе или в extasy, обглотавшись своего любимого Сloud 9 или как там его… Но всё-таки человек, может, интересен другому сам по себе… Что может быть красивее перекошенной души? – перекошенное тело не вызывает у нас необъяснимой эстетической приязни, совершенное тело? – да это же неинтересно, когда с совершенной душенькой и кажется нам, что выше нас, ан нет – просто совпадение, безделушка, шутка, а вот перекос в душе и совершенство в теле – это высшее, что может дать человек. Да так и есть! Если у вас есть хоть что-нибудь во лбу и в сердце – вы сообразите: ведь видели, видели, видите таких людей вокруг, но вы знаете, что вам до них… если, конечно, хоть что-нибудь соображаете… Даже пан Достоевски, польский, по-моему гений, писал… описывал хорошие, вульгарные какие-нибудь, ситуации и имел в виду такую, подобную мысль…
Нет! вообще-то это блеф! Вот растут какие-то цветочки, одуванчики, они ведь все разные, каждый чем-то да отличается, у каждого своя "судьба", а для нас – они все одинаковые и проходит несколько месяцев и они погибают и вырастают другие, а нам всё равно – одуван он и есть одуван… Человеку трудно с этим смириться – он может даже из-за этого "работать на вечность" – будет писать книжки, но через 100 лет его забудут, все, кто читал его, умрут, ну не через 100, так через 1000, не 1000, так 100000! А что такое 100000 – просто "некоторое время" и всё – всё!
На стене длинными клетками высвечивается экран со слабо качающимися ветками и их листьями, копошащимися… Там луна. Совсем светло от экрана на стене, какие-то мелькания, глупое чёрно-белое кино, смотришь и хочется плюнуть в лицо соседу, ему ведь нравится, сам с ними всё и придумал. Дрянь праздник.
Свет погас мгновенно. Ничего. Чернь. Элен заботливо расстегнула пуговицы на юбочке Бес, расшторив ночное окно, прижалась всем лицом к холодному стеклу, изнутри, из промёрзшей жаркой тьмы на оттаявший пятачок с задранным носиком смотрела маленькая девочка, одетая в поношенное коротенькое пальтишко, порядком продрогшая в этой…
– Я разрешаю тебе целовать свои колени. Лизать колени. Я стисну ими твой язык и раздавлю: сильно придавлю, резко отпущу, разведя, и потом со всей силы сомкну… Я буду ползать по тебе по-пластунски, обвиваться и душить, как змея ветвистым своим языком, буду извлекать сочную пищу, таящуюся под веками, в носу, между зубов, глубоко в ушах, под ногтями, в порах кожи… Но главное, конечно, – окно внутрь, большое и тёмное, разбитое твоими зеркальными осколками… Мы вместе сядем на шпагат, на шпагат сядет каждая твоя мышца, даже нервная, даже позвоночник, я растяну [тебе] […] Я загну тебя так, что ты сама окажешься глядящей на себя из окна. Твои ноги расклинят, обнимут за бёдра эту широчайшую кроватку, ты будешь рыдать, рыгать, а я буду сверху выжигать своей огненной гладкой точкой чёрные линии на твоём мягком теле, лазерный пучок сфокусирован в центре, поднятом высоко вверх, я жгу плоть, внутри… Но тебе я не дам развернуться, я залазаю на твою шею мокрым следом, клеем сползающим залипая глаза, свои упругие пальчики я постепенно ввожу внутрь, а ты смотришь в окно… один палец, два, три… вывожу, снова – ты видишь их оттуда, ты не можешь, вывожу, это были без локтей, а теперь – весь левый кулак с ногтями, внутрь, представляешь… Ты умираешь в течение 20 секунд. Я сползаю, ты давишься от боли и катаешься по кровати, но я тут же включаю яркий свет и ты видишь, свет тухнет и ты делаешь их, мои губы, только пару секунд глубокого безрассудства, затем за это сама выгинаешься в изуродованную лягушку (как прежде), я перекатываю тебя, задрав в небо место детского наказания, ты сидишь не на кровати, на небе, я накрываю тебя, уже уставшая усаживаюсь, раскорячиваюсь сверху, изливаю с трудом и сверхкайфом в тебя сверху литр едкой горячей жидкости. За это – губы: всё что угодно. И всё. Больше ничего.
В запертой ванной всегда душно, всегда мало пространства, всегда зеркало, всегда бритва на полочке, всегда вода, всегда запах мыла и прочего (когда у нас была смежная с туалетом). Вот зеркало, вот зеркальный потолок, вот белая пена и высовывается, обтекает, блестит розовенькая ножка, поднимается… Сколько-сколько раз хотелось увековечить этот момент! наплевать хочется на всё, это одна красота и нет больше ничего, ничего. Сжечь "Джоконду", пусть подохнет будущий муж и детки, и каша, и овсянка, и сестра-школьница, и все пойдут в канализацию.
Если ты хочешь, ты довольна, если не хочешь – умираешь.
Бес уже перестала кричать, сама помогала своей мучительнице, пригласила её, готовая разорвать себя пополам. И вот она пришла, и вот они состыковались, и как иглой прошло, но за ними наблюдали.
В дверях мать.
Хотелось умереть иногда, покончить с собой, много раз… Именно – много раз! Но по натуре я наверно оптимистична – так сказать, воля к жизни, интерес к событиям, поиск наслаждений… Помню, как всё суицидальное вдруг исчезло. Мы катили на машине – я, Лаура, Кейт и… уже забыла как звать эту девушку, маленькую, но чрезвычайно слащавую… Все в обкурке, эта слащавенькая раскуривает какую-то дрянь – одну за одной – и говорит, что не "прошибает"… Лаурита мотает рулём и ногами – большая сила в этих тормозах – я то бьюсь об боковое стекло, то подскакиваю вперёд, а слащавенькую крошку капитально притиснула крупногабаритная Кати… даже кровавый насморк… И вот – несколько мгновений, которые я помню как фотографию – такие же весёлые девочки так же летят "за стольник", только пошикарнее – "Порше". Прямо в лоб. Тут я подумала, что меня убьют, хотят убить. Специально. Эти милашки оказались вдруг незнакомыми и коварными. Нас как-то удачно занесло – все опять треснулись в стекло, а "Порше" прочертил по правому боку и скрылся. Надо сказать, что сажая меня к себе по дороге в университет, они кричали: "Можно тебя подснять?!" И теперь я иррацинально боялась, что меня действительно "подсняли" – завезут куда-нибудь в переулок и начнут насиловать как мисс Кроули… Эти-то подружки-однокашки! Я вцепилась в куртку Лауры – всех это крайне развеселило – я тогда вцепилась ей в горло!.. Своими длинными мускулистыми ножищами она умудрилась ударить меня в живот, а потом выкинули на мостовую… На следующий день мы помирились, конечно.
Мать Бес исчезла.
Там шум. Здесь раййй. Последний крик. Там отголоски. Здесь ничего. Здесь нет. Только губы. Сейчас!! Бес принялась за них пальцами. Скользкие, продавливающиеся как пиявки, сосущие, зовущие, мерзкие. Бес водила по ним пальцем, каждое разглаживание наполняло её тело свинцом, она замирала, умирала, очнувшись плакала и снова касалась самого… И никто – она, безумно тереть, соскальзывая в рот, грубо хватать и драть… Затихла… Теперь как засыхающая рыба, захватывая, но не проглатывая воздух, приблизилась ртом… Раздавленные пиявки? Борьба с магнитным отталкиванием? Первое касание…
"Я пошла", – последняя деталь – майка (моя). Свесила волосы. Это всё. Губы. Ещё разок. Мать в дверях. "Беth?" Наклонилась. Спасибочки. И после этого такая нежность! Трык-трык джинсами, как только… Мои джинсы-то. Незабываемый взгляд мамочки.
Hi!
Ушла к себе. Снова плачет.
(Почему?) Bye! (может ещё?!)
ЕЩЁ!!!
Вернулась.
Дай мне.
Мама смотрит. Они. Пиявки! Джинсы, розовые, свет, стоп, кровь, белый… рыбы! осколки! всякие чёрные осколки везде! всякая плоть! всё движется…
Again, kid.
Мамма. Хлопнув дверью, выскочила из дома.
Ка-а-а-ж-ждая… до-о-ля-ля секу-у-унды-ы…
Светает, мэм.
На крик прибежали соседи. (Из газет – это что-то невероятное!) "дикие вопли и кавардак…"
Миссис Спенсер, зайдя в спальню, не увидела дочь, изломанную на полу в крови. Всё цело, только раскидано, даже столик опрокинут… Каким-то дымом пахнет, сигаретным и ещё каким-то… в телефоне очень громко гудит… полиция?!. Брызги на кровати. Кровь словно какая-то каша на шёлке. Отец увидел голую дочь в журнальной позе… Фотографы, вспышки… только с завёрнутой ногой, разорванным горлом, другими рваными ранами, самая лучшая из которых по спине вглубь ягодиц, на животе как от ногтей… Всё это – чьи-то трусики, чьи-то окурки, чья-то юбочка, чья-то несмытая жидкость в унитазе, на постели, осколки, слюна, заколка…
"Опять эта голосистая маленькая Бетси! – улыбаясь в полусне облизывался жирный сосед Хэнк. – Я бы её удушил, чтоб не терзала своими смешками мой мешок с кишками! Посадят, а то б удавил".
Теперь она, Бэтси, не маленькая и молчаливая. Просто лежит, не думает.
А что Элен – она успела быстро наглотаться! Вцепилась таксисту в волосы, кусалась. Два здоровенных дяди, таксист и полицейский, очень смущаясь, что их кусают по дороге в "обезьянник" такие сочные губки, тащат под руки эту Элен в джинсах и майке Бес. Решётка, чуть моргающий свет, она сидит на бетоне в углу, расставив ноги… В другом углу две проституточки, лет по 16. Её, наверно, посадили бы за убийство, но утром её нашли задушенной, с изуродованным лицом и гениталиями. Девушки молчат (их личности уже установлены; они были в одном военном лагере для подростков – не выдержали дисциплины и вместо лагеря обитали на ближайшем пляже), но неужели они били каблучками её лицо, вонзали их в ягодицы, душили нейлоном?.. Нет!
Молчат девушки. А что сказать? Что тут скажешь? А кто, вы думаете, рассказал вам эту интим-историю?
1999
Велосипедная прогулка
Но ты не сможешь отпустить
на волю,
но ты не сможешь подарить
свободу,
но ты не сможешь приручить
навеки,
чтоб не кончался горизонт
повсюду…
Е. Летов
В летних сумерках чувствовалась горечь, приятная и острая – такая бывает после короткого дождя, когда высыхающая на солнце трава пахнет в сто раз сильнее, чем обычно; эта горечь улавливалась не обонянием, время от времени она просто возникала внутри, отчего сердце на секунду сжималось, а потом начинало биться неровно и нервно.
Сидеть дома с таким ощущением было невыносимо. К тому же я прекрасно понимала, что означает эта внезапная горечь. Так бывало со мной уже не раз, и следом за ней неизменно наступало полнейшее равнодушие к жизни, которое, если его вовремя не перебить, легко могло бы иметь самые неприятные последствия. Но, к счастью, всякий раз я знала, что нужно сделать.